ШУМ Я УСЛЫХАЛА, ЕЩЕ НЕ ДОЙДЯ ДО ГОРНИЦЫ:
Крик, потом отчетливый звук пощечины, снова крик и приглушенное всхлипывание. Я приостановилась на миг – немного неловко было, в конце концов, кто я ему такая?.. Он снова что-то сказал, уже потише, а женщина опять всхлипнула. Служанку лупит? Не похоже. Жену или дочь, наверное.
Я подошла к низкой двери вплотную, стукнула, деликатно кашлянула. Шум стих.
– Кто там?
В голосе было столько раздражения, что я снова засмущалась. Захотелось развернуться и уйти – впрочем, мне всегда этого хочется, ничего нового. Такая вот я трусиха.
– Я.
– Кто - я?!
Вопрос, конечно, хороший, только ответа на него у меня нет. Для него, во всяком случае. Поэтому отвечаю просто:
– Я... пришла.
Он выругался, довольно грязно, я даже поморщилась – не выношу брани. Подошел к двери, громыхая шпорами, с силой распахнул.
– Кто такая? Что за черт! Стража где?!
Я окинула его азглядом. Невысокий, крепко сбитый, немного за сорок, а может, и моложе – опрятная борода придавала ему солидности. Одет вульгарно – шелк и золото. Не люблю мужиков, что наряжаются, словно девки на засватанье.
– Там где-то стража, – говорю, а сама смотрю на него и вижу, как краска медленно сползает с румяного широкоскулого лица.
Женщина слабо всхлипнула за его спиной. Он вздрогнул, будто плетью его хлестнули, слабо шевельнул посиневшими губами. Вечно я смущаюсь в такие минуты. Откашлявшись, говорю:
– Йед Аленски?
Он кивнул – так странно, словно голова у него на веревочке. Я улыбнулась ободряюще: ну, ничего страшного, что ты так... Только он еще сильнее побелел от моей улыбки – и когда же я научусь с людьми общаться? Непутевая...
– Пустишь меня?
Он помотал головой (нет, нет, не пущу!), продолжая пятиться. Я пожала плечами и вошла, наклонив голову, чтоб не удариться о низкую притолоку.
Заплаканная женщина в простом домотканом платье стояла посреди горницы, поминутно всхлипывая и не поднимая глаз от пола. Жаль, жаль – интересно, как бы она на меня смотрела.
– Ашка, вон, – прохрипел Йед Аленски, и женщина выбежала во внешние палаты, путаясь в подоле платья. Дверь прикрылась беззвучно – вышколена девка.
Я прошла мимо трясущегося Йеда, плюхнулась на широкую скамью, спиной к забранному витражами окошку, закинула ноги на стол.
– Ну что, князь, нальешь мне, или как?
Он засуетился, забегал, хватая кубки неуклюжими пальцами, бледнея с каждой минутой все больше. Я смотрела на него с интересом: понять пыталась, что же это. Чего он так боится.
Он поставил передо мной дубовую чашу, до краев полную густого вина, поклонился до земли. Я хохотнула от волнения, схватила чашу, поднесла ко рту. Сладкое, как первый поцелуй, вино полилось в мое пересохшее горло. Я выпила залпом до дна и, со стуком поставив чашу на место, посмотрела на осоловело моргавшего Йеда Аленски.
– А что, князь, – сказала весело, – исповедоваться станешь?
Он задрожал, как осиновый лист, едва не рухнул на колени, ухватился за край стола, потянул парчовую скатерть.
– Куда! – прикрикнула я, хватая ползущий кубок. – Успокойся, князь, сядь.
Йед сел, схватился за голову волосатыми руками. Я потянулась к кувшину, подлила вина ему и себе, легонько чокнулась с его бокалом.
– Пей, полегчает. Пей, говорю.
Он схватил кубок, словно только и ждал приказа, судорожно отпил. Потом, несмело глянув на меня и увидев мою улыбку, прохрипел:
– Так ты... пришла...
– Пришла, – ну да, не видно, что ли?
– Уже... Так... скоро.
Я хмыкнула, поднесла кубок к губам, пряча замешательство.
– Когда велели, тогда и пришла. Я не выбираю, князь, не в воле моей. А ты не ждал? Он вскочил, распрямил могучие плечи, взглянул на меня почти с негодованием.
– Да как же такое ждать можно!
– И то верно, – пробормотала я. Он как будто заметил что-то, подвинулся ко мне, в глазах полыхнула надежда.
– А может... отсрочить... хоть на годик, хоть на полгодика...
– Побойся бога, князь! Куда уж откладывать? Пора.
Он снова сник, снова уронил голову на руки. Я потягивала вино, молча разглядывая Йеда. Только сейчас увидела плеть у пояса и невольно поежилась.
– Расскажи-ка мне, князь, о себе.
Я всегда так говорю – мне интересно. Я их собираю. Судьбы эти, сказки-рассказки. Такого, бывает, нагородят. Потом хохочем с подружками. Особенно здорово, когда они пугаются. У таких сказки самые интересные.
Йед Аленски вздохнул тяжко, проговорил:
– Да что, сама знаешь... Убил...
Вот скукотища.. Спрашиваю уже из чистой вежливости:
– Кого убил?
– Братьев... старших... Я ж меньшой был в семье, и пятеро братьев. Им войско, власть и хоромы, а мне – бык да корова... Ну и...
Уже интересно:
– Зарезал?
– Зарезал младших... Старшего, Витта, отравил... Он мужик был крепкий, его сталью не убьешь
– Чем отравил? Ярью-медянкой?
– Полынью...
Зря, ярь-медянка лучше берет.
Снова его затрясло, часто-часто. Крупные, как горох, слезы покатились по круглым небритым щекам.
– Ну, а еще что?
– Сестрица...
– Сестра? А она что?
Уже ревет в голос, как дитя малое, слезки размазывает, захлебывается.
– В жены... взял...
– Лупцуешь?
– А то...
Это она, что ли, зареванная?
Кивает, а плечи трясутся, меня аж саму трясти начало. Не люблю мужских соплей.
– Это ты, брат, зря! Баба – она ведь тоже человек! Какой-никакой, а человек!
– Я... я исправлюсь... я правда... я так не... буду... больше-е... Милая, милая моя госпожа, ну позволь мне еще... разочек...
Поигрываю кубком, задумчиво поджимаю губы...
Йед Аленски вздрогнул, выпрямился, перестал реветь. Утер мокрое лицо рукавом кафтана, посмотрел с надеждой. Вздохнув, ставлю бокал.
– Прости, князь. Нельзя.
Толкаю ногами стол, летят кубки, тарелки, вино черным фонтаном брызжет на стены и скатерть...
Йед Аленски поник плечами, качнулся, попробовал встать. Посмотрел на меня пустыми глазами, охнул, схватился за сердце. Плетка у его пояса слабо шевельнулась, словно сама по себе.
Я встала, перевернула обмякшее тело, пощупала пульс на шее. Хорошо, что все произошло быстро. Не так уж плох этот человек. Братоубийца и домостройщик, но не так чтоб совсем душегуб. Я и хуже видала. Немного, но видала.
Я подняла с пола куриную ножку, задумчиво впилась в нее зубами. Всегда мне после этого есть хочется, просто до ужаса. Особенно когда мне приходится становиться смертью. Часто что-то в последнее время. А когда я любовью становлюсь, очень хочется пить, особенно, если любовь последняя. Вообще у каждого пришествия свои чудачества. Когда я победа, смешинка почему-то нападает. Хохочу и хохочу, остановиться сил нет.
Больше всего я люблю быть надеждой. В плохие места, правда, прихожу тогда – в камеры смертников да в больничные палаты – но только скажу: «Я пришла», и на душе так легко становится, ярко. И не надо мне ничего больше, лишь эту яркую легкость. Только в последнее время все реже и реже я становлюсь надеждой. Люди циничные пошли, напуганные, злые. Все смерти своей ждут, погибели, предательства. Как вот этот бедолага. Хорошего ждать не решаются. Невдомек им, что, ступая за порог и говоря «Я – пришла», не знаю я сама еще, чем пришла. Чем вы видеть меня решите, тем я для вас и стану. И не в моей это воле – в вашей. Все, что я могу, – прийти.
Я догрызла ножку, швырнула кость в угол, лихо гикнула. Скрипнула дверь, потом половица. Я вскинула голову. Увидела огромные красные глаза и опухшее от слез треугольное личико.
Ощутила удар под сердцем, вот тут...
Встала.
– Ашка Аленски? Она слабо кивнула, тоненько, тихо охнула.
– Я пришла. Интересно, чем я буду для нее?